• ЛИ-2024-№40

Случается, во сне возвращаются видения прошлых лет: в утреннем едва брезжащем рассвете, после ночного снегопада покрытые высокими белыми шапками крыши домов, снег сравнял колдобоины на дорогах, грязные улицы стали девственно белыми, на них еще нет ни одного следа. И только жидкий дымок над одной из изб оживляет картину деревянного поселка Вахтога.

Воспоминания сменяются ощущениями сегодняшнего дня. В результате хождения в поисках работы взяли меня в иерусалимскую больницу «Герцог» в послеоперационное отделение. Чувствую себя там гадким утенком: начальство не отвечает на приветствие, врачи пренебрегают моим мнением, хоть я во многих вопросах осведомлен больше их. Работаю на побегушках – делаю кардиограммы, беру анализы крови: то, что обычно делает медицинская сестра. Иду на работу как на каторгу. Апатия, депрессия стали причиной плохого самочувствия. Хватило меня всего лишь на год, сам подал заявление об увольнении. А в России был ведущим специалистом. Случается, получаю письма от своих бывших пациентов; пишут, что спустя двадцать лет после моего отъезда им дают те же лекарства, что когда-то выписал я. При мыслях о своей профессиональной невостребованности в Израиле у меня, в отличие от жены, есть преимущество, а именно – сознание своей выстраданной предками земли.

Хожу по улицам, смотрю на возвышающиеся вдали горы, и кажется, что когда-то мой далекий предок ходил здесь и видел ту же картину. Вчера на автобусной остановке – солдат, судя по обмундированию, из боевых частей. Он чихнул, и я, не осознавая того, пожелал ему здоровья на языке моей бабушки – идише. Каково же было моё изумление, когда он поблагодарил меня тоже на идише! Едва сдержался, чтобы не заключить его в объятья. А за что зацепиться моей русской жене из семьи староверов? Вот и занялась разными мистическими учениями, говорит, эзотерика – поднимающийся над действительностью идеальный мир.

Я стараюсь подняться над профессиональной невостребовательностью хождением с иерусалимской группой туристов, любителей горных походов. Дружелюбные, интересные люди, внимательные, умные; чувствую себя среди них на равных. Может быть, любители-туристы – особая порода? Вот и в Вологде как-то пошли в поход на байдарках. Погода была чудесная, однако к вечеру застал нас дождь. Причалили к берегу, однако никакой надежды развести костер и согреться – всё мокрое. И вдруг под деревом нашел, бережно укрытый от дождя, припасенный сухой мох и дрова.

Люди позаботились о неизвестных им любителях дальних походов. Эта бескорыстная помощь согрела больше, чем костер и горячий чай…

Всякий раз, когда мои старания найти работу кончаются ничем, невольно думаю о том, что, может быть, и в самом деле занятия эзотерикой скрашивают жизнь и помогают примириться с действительностью. Всего лишь несколько месяцев продержался в частной компании по лечению больных сахарным диабетом способом электрического воздействия на рефлекторные точки ушной раковины. Туда – в Петах Тикву и Ашдод – обращались те, кто безуспешно лечились общепринятыми методами. Наш двухнедельный курс приводил к стойкому снижению уровня сахара, улучшению общего состояния больных и снижению дозы противодиабетических препаратов. Меня готовили для заведования филиалом компании в Иерусалиме. Но… но бюрократические препоны привели к тому, что компания разорилась.

И всё-таки, если абстрагироваться от поисков работы, то, конечно же, в Израиле комфортно, есть ощущение свободы. Если и мог при советской власти состояться человек в духовном и профессиональном плане, то в основном путем противостояния. В Израиле есть то, что Путин называет «духовные скрепы», а в России их нет, потому и возвращаются к Сталину, поддерживавшего диктатуру тюрьмами и расстрелами. Здесь – возвращаются к истории народа, к Священному Писанию. Наши праздники свидетельствуют о связи времен, а пророческие прозрения поверяются разумом; пророк должен быть мудрецом, а не фантазером. 

Вчера все соседи допоздна сидели за напоминающей об обретении свободы пасхальной трапезой, сейчас в утренний час – тишина. Должно быть, отсыпаются. Никаких звуков и детей вокруг не слышно. Время словно остановилось. Сижу под апельсиновым деревом и представляю себя на этом месте в двенадцатом веке до нового летоисчисления; тогда, отвоевав обещанную Богом землю, каждый еврей сидел под своей смоковницей. Песах – праздник освобождения; впрочем, я и в России позволял себе роскошь быть свободным – никогда не поступал против совести. Однако здесь ощущение свободы больше – прибавляется сознание своего, по праву рождения, места.

В плане быта у нас с женой нет проблем, снимаем квартиру в хорошем районе. Дети взрослые, живут своими семьями. Эмма Аслановна, хозяйка квартиры, степенная, неторопливая в движениях женщина с явно выраженной кавказской внешностью, в отличие от других домовладельцев, с тех пор как мы поселились здесь, ни разу не повышала платы. Говорит, что лучших соседей ей не найти, и пословица о том, что «лучше близкий сосед, чем дальний родственник», – это про нас. Эмма Аслановна с мужем родом из Адыгеи.

Тридцать лет назад, когда покупка квартиры ещё не была несбыточной мечтой, они приобрели двухэтажный дом; на втором этаже живут сами, а первый, вместе с крохотным участком земли, на котором я посадил лимонное и апельсиновое дерево, сдают. Наша хозяйка рассказывает, что когда-то у адыгов был монотеизм; единый Бог – создатель законов мироздания, давший людям свободу воли. Представление единства Творца воспитывало благоразумие, все конфликты разрешались по совести и личной ответственности. Единобожие надолго предотвратило среди адыгов, родственного черкесам народа, проникновение христианства и ислама. В Израиле есть черкесская деревня, жители которой говорят на адыгском языке, в начале двадцатого века они помогали репатриантам из России и Польши осваивать землю. Представление о древних поселениях Кавказа воскрешает давнишнюю мечту поездить по разным городам и странам. Может, и случится такое, но не раньше, чем выйду на пенсию, а пока только и остается, что скрашивать действительность воображением. Дочка и сын, слава Богу, устроены, и за внуков спокоен. Но счастлив ли я? Есть соблазн ответить утвердительно. Это способ самооправдания или самозащиты от ощущения нереализованности? Как специалист нейрогенетик я не нашел в Израиле применения. При этом я оптимист, а оптимисты по определению должны быть счастливы. Да ведь ощущение счастья – кратковременное состояние, оно посетило меня совсем недавно в Йом Кипур – День Суда, когда на небесах каждому выносится приговор на целый год. Взрослые спешили покаяться в своих грехах, а дети в восторге катались по свободной в тот день проезжей части дороги на велосипедах, самокатах. Я тоже, желая приобщиться к их настроению вседозволенности, прошелся посередине дороги, и мне показалось, что жизнь только начинается. Что же касается грехов – не могу вспомнить: сознательно не грешил; ну, может быть, недостаточно был настойчив, почему и не реализовался как нейрогенетик. Не покидает ощущение беспокойства, сознание необходимости сделать что-нибудь значительное… Как бы то ни было, еврейские праздники делают приехавших со всех концов земли причастными истории страны, жизни в веках… Самокаты на проезжей части дороги воскресили в памяти самодельные самокаты – доска на четырех подшипниках: на них, отталкиваясь руками от земли, ездили безногие инвалиды Отечественной войны. Случалось, при быстром движении на поворотах заносило, и они сваливались набок. Однажды помогал упавшему принять вертикальное положение; странно было видеть взрослого человека, который смотрит на тебя, ребенка, снизу вверх. В те голодные послевоенные годы инвалиды в выгоревших заплатанных гимнастерках часто просили возле базара милостыню…

Для нас с братом реликвией войны была папина полевая сумка и кожаный ремень с большой железной пряжкой.

На ремне папа точил опасную бритву для бритья, а в потрепанной сумке хранились папины документы – военный билет, справки о ранении и лечении в госпитале, свидетельства о погибших детях, жене, и медаль за победу над Германией. Там же хранились многочисленные облигации, большие и маленькие, – то была наша надежда на будущее. Мы на семейном совете обсуждали, что купим, когда эти облигации выиграют, – так из года в год надежда не покидала нас. Не помню, куда делись эти разноцветные бумажки. Но однажды в денежно-вещевой лотерее я таки выиграл – то был знаменательный день в нашей семье. Осуществилась моя давнишняя мечта – мы купили тортик с настоящим кремом в картонной коробке 15 на 15 сантиметров с изображением зайчика на крышке коробки.

Видения детства сменяются воспоминаниями о нашей с женой семейной жизни, которая во многом определялась моей работой, необходимостью поездок в Ленинград по поводу Ассоциации больных гемофилией, на конференции и учебу в Москву, Казань. Вот и сейчас, исполняя дома всю мужскую работу, не перестаю думать о своих исследованиях. Как-то незаметно мы отдалились друг от друга. Что Ларисе – Израиль, к религии иудеев она непричастна, работать по специальности не имеет возможности. Будь она инженером или программистом, не было бы проблемы с отсутствием владения ивритом. При этом она понимает, что в России сейчас совсем караул, но это не утешает; раздражение часто сменяется депрессией. Последнее время в занятиях эзотерикой видит некое духовное пробуждение.  Я тоже старался постичь эти тайные знания, врачующие болезни души, – не получилось, не оказался в числе избранных. Будь у меня свободное время, стал бы активным членом недавно организованной в Израиле Партии справедливости. Ведь все наши заповеди можно свести к одной – к необходимости «хранить правосудие и поступать праведно».

Наконец, закончились мои мытарства: с помощью рекомендации профессора Орноя, у которого работал на стипендии Шапиро, взяли дежурным врачом в открытый французами более ста лет назад госпиталь Сен Луис. Это больница для тяжелобольных и для нуждающихся в лечении от побочных действий химиотерапии. Кроме онкологических больных, есть и те, что лежат в бессознательном состоянии, но родные не дают разрешения на эвтаназию. Должно быть, не хотят брать грех на свою душу. Грех ли это? Кто знает, может быть, какие-то участки мозга еще не атрофированы. Есть больные с разными осложнениями, хроники; мы поддерживаем их. Я не сразу свыкся с мыслью о том, что мало кто из моих подопечных выйдет из этого заведения; бывает, поступают на последнем дыхании, есть и те, что годами лежат.

Пять лет лежит Мираби – молодой мужчина чуть больше сорока, он с детства страдал эпилепсией.

После тяжелого припадка с потерей сознания – необратимое поражение мозга, вегетативное состояние; полностью обездвижен, питание получает через зонд, эмоции выражает мимикой, которая понятна только матери. Мать приходит каждый день, ухаживает, делает массаж. Не припомню ни одного раза, чтобы, придя на дежурство, не застал ее у постели сына. Читает ему молитвы, напевает грузинские песни, случается, засыпает у его постели. Как-то сказала, что, когда я подхожу, сын реагирует на меня положительно, она это видит по выражению его лица. Мираби играл на нескольких музыкальных инструментах, сейчас отец играет ему на грузинской свирели. Иногда приходит жена с тремя детьми… Самое трудное в работе врача, когда чувствуешь свое бессилие.              

Как бы то ни было, задача дежурного – быть на страже: повысилось ли давление, температура. В экстренных случаях должен принять решение и к тому, что предписано, добавить новые процедуры, лекарства. Одним словом, продлеваем жизнь. Стараюсь быть особенно внимательным к тем, к кому редко ходят родные, ибо чувство одиночества может усилить боль. Когда лечишь умирающего, вернее, становишься свидетелем последних дней, важно уверить его в том, что врач всегда придет на помощь.

После ночного дежурства трудно на чем-то сосредоточиться, голова чумная и спать не спится, состояние потерянности, беспокойства. Но ведь не о чем беспокоиться. Дети работают, внуки учатся – всё в порядке. Правда, живут в другом городе, я с ними разговариваю по телефону и, подобно моим родителям, стараюсь внушить им, что к жизни нужно относиться серьезно. Наш с женой быт давно устроен; люди, у которых снимаем квартиру, выгонять не собираются. В любом случае, даже если потеряю работу, на улице не окажемся. Вернувшись домой после бессонной ночи, выхожу в свой ухоженный садик, где кроме лимонного и апельсинового дерева нашел место и для кустика лавра. Думал, деревья послужат всего лишь для тени, однако вскоре они покрылись плодами, а лавровый кустик превратился в дерево. В России у нас был участок земли, где сажали картошку, здесь апельсины дешевле картошки. Присел на скамейку, которую недавно соорудил и, наверное, задремал, потому что привиделось снежное раздолье Вологодской области, промерзлые, покрытые изморозью бревна, доски леспромхоза, почувствовал запах снега… Когда открыл глаза, увидел снежинки, настоящие снежинки в воздухе, они таяли, не долетев до земли. Но запах! Запах настоящего снега! Не раз доводилось слышать, что приехавшим из России на постоянное жительство не хватает здесь снега.  

Всё у меня складывалось само собой. Казалось бы, мы с женой совсем разные, при этом она, не считая школьных увлечений, первая и единственная любовь в моей жизни. Помню нашу первую встречу, когда я пригласил ее танцевать; мы разговаривали, и было ощущение, что давно знакомы.

Лариса тогда училась в медицинском училище, а в выходные и часто по ночам работала санитаркой в операционном блоке хирургического отделения; девочке в пятнадцать лет приходилось выносить ампутированные конечности. При этом никогда не жаловалась. Не жаловалась, и когда мне надолго приходилось уезжать на курсы повышения квалификации, а она оставалась одна с маленькими детьми. Не упрекала в том, что, уехав со мной в глухую провинцию, не доучилась на психологическом факультете… В последнее время стала замкнутой, категоричной – не терпит возражений, что, конечно, напрягает меня. Ни на какие вечера и в театр ходить не хочет; предпочитает одиночество. Ну да, что есть. Как бы то ни было, судьба была ко мне милостива, потому как психологические стрессы обходили меня стороной. А что касается работы, нужно удовлетвориться тем, что есть. Если профилактика наследственных заболеваний, насколько мне известно, не очень практикуется в Израиле, то оперативная медицина на высшем уровне – на вертолете доставят, сделают операцию.

Когда уезжал из Вологды, получил справку от военного комиссариата города на офицера запаса Гитера Петра Львовича, выезжающего за границу врача-генетика. В этой же справке была строка о времени возвращения…. Никогда не возникало мысли о том, чтобы вернуться, хоть и пришлось в новой жизни начинать с мальчика на побегушках. Оглядываясь назад, могу сказать о себе: никогда не изменял своей юношеской установке – сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь больному. Жизнь – бег с препятствиями. Утешают воспоминания, что при всех издержках и сопротивлении коллег нередко чувствовал себя победителем. Опять же, где бы ни работал – становилось лучше и не оставляло ощущение своей нужности. Вот и сейчас в предпенсионном возрасте, часто преодолевая собственные недуги, стал не столько свидетелем, сколько участником последних дней больных хосписа. Наверное, каждый начинает с ощущения своих, казалось бы, неограниченных возможностей, а кончает… Задача состоит в том, чтобы сохранить оптимизм и постараться приобщиться к израильской культуре; для чего нужно освоить иврит настолько, чтобы мыслить на нем.   

В Вологде читал лекции о долголетии, а сейчас работаю с тяжелыми больными и доживающими свой век стариками, теорию поверяю практикой.

Удивительно, некоторые из них, будучи без сознания, проговаривают свой прошлый опыт. Прислушиваюсь к девяностолетней женщине, что была профессором микробиологии, сейчас в бреду чуть ли не лекции читает о способах пересадки кожи – это ее открытие, с ним она выступала на разных симпозиумах. Мне представляется ее полная впечатлений плодотворная жизнь, а уходит одинокой. Впрочем, все расстаются с этим миром одинокими.

Непостижимо устроен мозг: умирающий от рака поэт и переводчик в предсмертном беспамятстве разговаривает на английском языке, читает стихи, не знаю – свои или чужие. К нему ходит сестра-близнец, рассказала мне, что они родом из Киева, до войны у них был большой дом, гувернантка, детей учили иностранным языкам, музыке, изящной словесности и, как она выразилась, «прочим излишествам». «Или такое воспитание, – в раздумье говорит она, – или изначальная предрасположенность сделали брата романтиком: в юности он влюбился в замужнюю женщину, которая стала его музой, так и жил с этой воображаемой любовью.  Зато какие стихи посвящал ей! Может, он и не женился на другой из страха утратить вдохновение…» Как и брат, сестра худощавая, элегантная и гордая своей независимостью.

Поэт уйдет в другой мир, но останутся его стихи. А что останется после меня?  Пытаюсь представить себя на месте этого вдохновенного стихотворца и не могу. То ли нужда моей пролетарской семьи, то ли постоянное сознание ответственности сделали меня в каком-то смысле роботом – немедленно, как по команде, встать и приняться за дело, несмотря на усталость, неуверенность в исходе. Нет, я не позволял себе роскоши делать только то, что хочу… Умирающий поэт то ли в бреду, то ли в минуты проясняющегося сознания подбирает рифмы, вот так же и я буду в предсмертной мерцающей памяти вспоминать о своих соображениях в плане генетики.

Мне трудно расслабиться – всё время мысленно возвращаюсь к своим больным. Как алхимики искали философский камень, так и я воображаю некую причину всех недугов, дабы одним лекарством заменить многие. В соседней палате молодая женщина, красивая библейской красотой, о таких говорят – типичная еврейка, учит иврит. Она врач, все знает про свою болезнь, знает, что осталось ей недолго. Зачем ей иврит? Может, это желание отвлечься? Или собирается встретиться с Создателем и говорить с Ним на языке прародителей, на котором Всевышний говорил с Адамом и Евой? От действительности спасает воображаемая жизнь…

Внушаю сникшему после химиотерапии мужчине средних лет, что сильный дух помогает бороться с болезнью: наши чувства создают определенный баланс в организме, а отрицательные эмоции снижают иммунитет. Его фамилия Черкесский, это фамилия моей мамы, и он тоже родился в Украине. Мы с ним ищем родственные связи и вместе слушаем французский шансон, что поет в соседней палате помутившаяся сознанием чуть ли не столетняя француженка. Положительные эмоции мобилизуют защитные силы организма, что особенно актуально для онкологических больных.

Удивительно действуют на человека песни, музыка. В пятницу, в шиши-шабат, больничная тишина взрывается квартетом музыкантов – гитара, флейта, аккордеон, бубен.

Поющие религиозные мужчины заходят в палаты, дарят больным фрукты, сладости. Ходячие больные присоединяются в коридоре к веселой процессии, подпевают, пританцовывают, их лица светлеют; в этот момент наши постояльцы забывают свои хвори. И я с благодарностью думаю о религиозных в черных кипах; они оказывают первую помощь пострадавшим в терактах, авариях со смертельным исходом; это ли не проявление самоотверженности, человеколюбия?

Редко кто выписывается из нашего хосписа.  Глядя на своих пациентов, спрашиваю себя: а сам я хочу долго жить? Когда-то думал, что с возрастом человек умнеет, приобретает опыт, знания; всё ждал некоего прозрения. Теперь понимаю – с годами приходит маразм, потеря памяти. Как бы то ни было, на склоне лет могу сказать о себе – я был хорошим врачом, никогда не шел на компромисс, взяток не брал, никому не кланялся и всё, что мог, – делал. Одним словом, так и остался истинным пионером. Может быть, человек заранее запрограммирован на то или иное поведение. Был счастлив, когда видел результаты своих усилий, и интуиция становилась уверенностью. Правда, я не преуспел, но ещё вопрос – что считать успехом? 

Мысли о чудодейственном лекарстве, которое бы вернуло человеку здоровье, всё реже посещают меня. Больных хосписа уже не вылечить, но можно облегчить им последние дни жизни. У нас здесь все на равных, нет религиозных различий. Мою помощницу монахиню Елизавету ребенком привезли из Сирии, русский язык знает великолепно. Была врачом, потом стала монахиней, владеет несколькими языками и находит для всех слова утешения. Перед последней чертой все равны и уже никто никуда не спешит. Евреи, христиане, мусульмане при случае помогают друг другу – едина природа человека. Почему-то подумалось, что ближе всех к осознанию единства, наверное, масоны, у них нет различий между людьми разных религий. Бог один, и все люди созданы по Его образу и подобию; главное – дела, работа человека в этом мире. Вспоминается нетерпимость католиков в Испании, их костры инквизиции, воинственность мусульман, огнем и мечом обращавших в свою веру.

Если бы я оказался не помнящим родителей детдомовским ребенком и довелось бы определиться в вероисповедании, выбрал бы иудаизм, где никогда не было насилия и здравый смысл преобладал над упованием на чудо.  У всех один конец.  При этом важен не конец, а дорога, по которой мы идем в жизни. Я не религиозный человек, однако никогда не сомневался в существовании Высшего Начала, и меня не оставляло чувство ответственности за добро и зло, происходящие в мире; мой труд был моей молитвой – всё, что мог, я сделал.                    

Поделиться