• ЛИ-2024-№40

В полдень 5 июля 1943 года немецкие автоматчики при поддержке танков в очередной раз атаковали позиции 16-й стрелковой Литовской дивизии. На этот раз им удалось вклиниться в оборону. Телефонный провод был перебит, и заменивший выбывшего командира батальона старший лейтенант Грибаускас, не дожидаясь связистов, послал находившегося при нём Юду Айзексона в отступившую роту с приказом немедленно восстановить положение. Грибаускас знал, что шансы Юды добраться или погибнуть равны, но у него не было выбора, потому что командовавший полком майор Игнатьев, пока работала связь, успел пригрозить старшему лейтенанту всеми карами, включая трибунал. Грибаускас и сам понимал, что положение критическое.

Бои в южной части Курской дуги шли с раннего утра. Задача немцев состояла в том, чтобы срезать образовавшийся гигантский выступ, окружить советские войска и взять реванш за Сталинград. Разворачивалась грандиозная битва, и участок, обороняемый Литовской дивизией, был на одном из главных направлений немецкого наступления, но Юде, который то ползком, то короткими перебежками добирался к месту сражения, было не до того, чтобы оценивать тактику немцев или русских. Осколок мины уже задел его каску, лишь чудом оставив в живых её хозяина. Айзексон понимал, что не от хорошей жизни лишь недавно вернувшийся в строй после ранения и получивший третью звёздочку на погоны Грибаускас послал его в пекло. Особое отношение старшего лейтенанта к Юде не изменилось, просто в нужный момент никого другого рядом с командиром не оказалось. Накануне вечером Грибаускас вызвал его из готовой к немецкой атаке, давно сидевшей в окопах роты, где Юда командовал отделением, и оставил при себе. Айзексон догадывался, что он действовал намеренно.

Теперь всё это не имело значения. И если Юда ещё не погиб, то каждый сделанный им шаг уверенно вёл его к перемалывавшей без разбора и рубившей без перерыва смертельной мясорубке. Лишь убитых и раненых он встречал, пробираясь вдоль передовой, где гитлеровцы потеснили советские части, и они, отойдя, огрызались разрозненными очагами сопротивления. Такую же картину Айзексон увидел в своей роте. Остатки её продолжали сражаться на новом рубеже, разделившись на две группы. Одной командовал ротный старшина Матвеев, другой – командир взвода Гриша Марголис.

Комроты, раненый в грудь, стонал неподалёку. Кто-то наспех его перевязал вместо убитого санинструктора. Санинструктор – молодая красивая литовка Гражи́на – лежала рядом. Её лицо было искажено агонией, белокурые волосы испачканы кровью. Юда хорошо знал Гражину: она дружила с Шейной, пока ту не перевели в дивизионный медсанбат.

«Слава Богу! – подумал он, – хотя бы Шейны здесь нет».

Нужно было передать приказ, но кому? Матвееву, Грише? Обоим? Недолго думая, Юда подполз к старшине.

– Приказ комбата – контратаковать! Отбросить немцев к исходному рубежу!

Старшина не реагировал. Видимо, не расслышал. Айзексон повторил приказ. Матвеев повернул к нему перекошенное со следами засохшей крови лицо.

– Атаковать?! Кем?! Тобой, что ли?! У меня полвзвода, и у Гришки столько же! Подкрепление будет?! Что сказал капитан?!

– Капитан ранен. Грибаускас командует. Про подкрепление не говорил.

– Понятно! Смертниками назначили! Давай…

– Я должен передать приказ Марголису!

– Какой приказ?! Скоро тут никого не останется! Давай, занимай оборону!

Спустя минуту Юда уже стрелял из автомата, который только что выронил из рук убитый рядом боец, по вырастающим словно из-под земли, бегущим прямо на него гитлеровцам. Приглушённый, сдавленный женский возглас послышался сзади. И хотя не было произнесено ни слова, Айзексон насторожился. Голос показался знакомым. Обернувшись, он обомлел от ужаса: Шейна, которая должна была находиться в медсанбате, на коленях стояла над телом Гражины. Закрыв убитой глаза и на ходу доставая из брезентовой сумки с красным крестом перевязочный пакет, Шейна бросилась к переставшему стонать командиру роты. Юда видел, как её рука с пакетом беспомощно опустилась, и она прокричала, повернув лицо к Матвееву:

– Мёртв!

Айзексон смотрел на Шейну, не веря тому, что видит. Почему она не в медсанбате? Юда не знал, что час тому назад взъерошенный, с воспалёнными глазами начальник медсанбата собрал санитаров:

– Дорогие мои! Немцы напирают. Санитаров не хватает на передовой. Кто добровольно?

В медсанбат потоком шли раненые. У Эсфири потемнело в глазах, и она закричала, забыв о субординации:

– Вы что творите?! А мы с кем останемся?! Ни за что не отдам!

– Придётся, Эсфирь Абрамовна! – начальник был вежлив, но непреклонен.

– Нет!

– Капитан медицинской службы Ко́тлер! – голос начальника зазвучал официально и строго. – У меня приказ.

Шейна считалась квалифицированной медсестрой. Её ни под каким видом нельзя было отправлять на передовую, и это не устраивало Шейну. Именно туда она хотела попасть. Пусть санинструктором, зато у неё будет оружие. Она сможет стрелять и выполнит клятву – отомстит за тех, кто лежит в лесу под Шяуляем. Занятые приёмом раненых ни Эсфирь, ни начальник медсанбата не заметили, как Шейна исчезла, пристроившись к санитарам. А то, что она оказалась недалеко от Юды, было делом случая.

Юда смотрел на Шейну, забыв о том, что идёт бой. Крепкая рука старшины, которую он почувствовал на своём плече, и грубый окрик привели его в чувство, но Шейна не замечала Юду. Думала ли она в эту минуту о нём? Подхватив, как это сделал Юда, чей-то автомат, Шейна с остервенением, с первобытной, нечеловеческой яростью палила по атакующим, пока не кончились патроны. Развязка приближалась. Всё меньше людей оставалось у Матвеева, а с той стороны, где оборонялся Марголис, звучали теперь одиночные выстрелы и редкие автоматные очереди. Патроны кончились и у Юды. Он огляделся, ощупал убитого соседа, но дисков с патронами к автомату не было. Оставалась только винтовка, с которой Юда проделал путь от штаба батальона до передовой, и к ней – две обоймы. Протянув руку, чтобы схватить винтовку, он почувствовал сильный удар. Правую ладонь обожгло, и Юда смотрел, как её заливает кровь. Боли он не чувствовал и взглядом стал искать Шейну. На прежнем месте её не оказалось: она пыталась перевязать бьющегося в агонии бойца, в животе которого зияла огромная кровавая рана. Убедившись, что усилия напрасны, Шейна оглянулась. Её широко раскрытые глаза, в которых застыли ужас и боль, встретились с глазами Юды, и Шейна устремилась к нему. Ей оставалось проползти всего несколько метров, когда взорвавшаяся между ней и Юдой граната разделила их навсегда. Несколько осколков попали в Юду, и последнее, что он видел, перед тем как потерять сознание, было застывшее, с неестественно вывернутой головой, безжизненное тело Шейны.

Очнулся Юда в медсанбате. Ему повезло: подошло подкрепление. Он долго пытался вспомнить, что с ним случилось, а вспомнив, увидел, как наяву, неподвижную, распростёртую Шейну. Но Юде и в голову не приходило, что Шейну могли убить. Нет, она ранена, она где-то здесь, он должен знать, что с ней. И Юда закричал, насколько хватило сил.

– Доктора! Позовите врача!

Никто не подходил к Юде, и он впал в забытье. А когда очнулся и снова позвал врача, над ним склонилась Эсфирь.

– Ну что вы кричите? Всё хорошо. Вытащили осколки. И рука цела, только два пальца пришлось отнять.

– Где Шейна? – Задыхаясь спросил Юда.

Эсфирь молчала.

– Разве она не здесь?

– Завтра отправим вас в тыл долечиваться, – не отвечая на вопрос, сказала Эсфирь. – Отвоевались вы. С такой рукой комиссуют. Шейна? – Юда услышал вздох, похожий на всхлип. – На передовой где-то…

Эсфирь знала, что Шейны больше нет. Она не могла сообщить об этом Юде: он был слишком слаб, но Юда понял, что Эсфирь не договаривает. Впрочем, она и не должна была говорить. О героической смерти Гражины Буткуте и Шейны Тонер рассказывали в медсанбате, писали в агитационных листовках. Всё это Юда слышал, но впал в такое состояние, когда человек отвергает действительность, не желая примириться с ней. Затем наступил другой этап, когда он внезапно и чётко осознал, что никогда не увидит Шейну. А если так, то зачем и для чего ему жить? Почему он уцелел в бою, а Шейна погибла? Погибла, когда ползла к нему, когда была совсем рядом. Отправка в тыл задерживалась, Курское сражение было в разгаре, но сбившемуся с ног от наплыва раненых персоналу медсанбата приходилось возиться с Юдой. Он отказывался от еды, кричал, что хочет умереть, и неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не появление Гриши Марголиса. Он был из немногих, кто уцелел в том бою, когда ранило Юду, а через несколько дней пуля зацепила и его.                                                     

– Нога, – сказал Марголис, обращаясь к Юде. В медсанбате они оказались рядом. – Ничего. Кость не задета. Отлежусь – и обратно. Если Эсфирь Абрамовна позволит, – улыбаясь, добавил Гриша, увидев задержавшуюся возле него Эсфирь.

Гриша был неравнодушен к женщинам. Его, даже раненого, волновала черноволосая смуглая Эсфирь, но её позвали, и она отошла, ничего не ответив.

– Какая красавица! – мечтательно проговорил Марголис. – Жена командира полка, – добавил он, как-то по-особенному произнеся слово «жена».

В другое время Юда, наверное, поддержал бы Гришу. По крайней мере, не промолчал бы, но сейчас он лежал с потухшим взглядом, погружённый в свои мрачные мысли, и скорее всего не замечал Марголиса.

Гриша знал о гибели Шейны.

Он видел, как санитары уносили Айзексона, а Шейну накрыли плащ-палаткой. Его не удивляло молчание Юды, но оставлять друга в таком состоянии он не собирался.

– Гул самолётов и взрывы мы услышали ночью, – сказал Марголис, глядя на загораживающий вход брезентовый полог, – а днём появились белоповязочники¹. Немцев пока ещё не было. Хана и Дорочка оставались дома, я бросился искать какой-нибудь транспорт, но даже за большие деньги не удавалось раздобыть коня и телегу. Наконец один литовец сжалился – дал. Я погнал лошадь к дому и увидел распахнутую дверь. Хана лежала на полу обнажённая до пояса. Голова обмотана платьем: надругались и задушили, а Дора… Мою маленькую девочку проткнули чем-то острым: то ли ножом, то ли штыком. Завывая как бешеный волк, я выскочил наружу. В стороне стоял и испуганно крестился сосед мой Пя́трас. Увидав меня, он закричал:

– Это не я! Это Па́вилис Бро́нюс!

Я и сам никогда бы не подумал на медлительного, тихого, всегда хорошо относившегося к нам Пятраса. Но он назвал имя. В парикмахерской у меня было несколько опасных бритв. Я схватил английскую, самую острую, и кинулся искать Бронюса, не думая о том, что меня убьют раньше, чем я до него доберусь. Так бы оно и было, если б на площади, где Павилис и его люди устроили митинг, не появился грузовик с красноармейцами. Белоповязочники открыли по ним огонь, те ответили ручным пулемётом. Несколько человек остались лежать, и среди них Бронюс, остальные бросились врассыпную. Я понимал, что мне нужно вернуться и похоронить моих дорогих, но счёт шёл на минуты, и я побежал за удаляющимся грузовиком. Не знаю, откуда взялись силы. Машина притормозила, солдаты втащили меня в кузов… Я готов был целовать им сапоги, ведь они убили Бронюса, и только жену и дочку никто не мог мне вернуть.

Марголис замолчал. Молчал и Юда, с трудом приходя в себя от потрясения. Этот рассказ он слышал впервые. О своей трагедии Гриша никогда не говорил, на вопросы о семье отвечал коротко: «Осталась в Литве». Что с ним случилось, почему именно сейчас он решил рассказать? Гриша – жизнерадостный весёлый остряк, у которого в любой ситуации находилась подходящая шутка, носил в себе такую невыносимую тяжесть. А впрочем, что удивительного? Гриша не один такой, и он, Юда, тоже не единственный…

– Я к тому, дружище, – прервал молчание Гриша, – что нужно в себе держать нашу боль. Мы должны мстить.

– Со мной всё, – угрюмо ответил Юда, чуть приподняв забинтованную правую руку. – Ладонь изуродована. Отстрелялся.

Марголис рывком поднял голову, забыв о ране и пытаясь сесть. Нога тут же дала о себе знать. Он застонал и, отдышавшись, произнёс:

– Ты сделал своё. Теперь твой обет на мне. Буду мстить за двоих.

– И за Шейну, – добавил Юда.

Через день его отправили в тыл, а перед этим судьба преподнесла Юде очередной печальный сюрприз.

К ним с Гришей подошёл неожиданно появившийся в медсанбате майор Игнатьев.     

 – Спасибо, ребята, – проникновенно, не свойственным ему тоном заговорил майор. – Спасибо, что не отступили. Скажу вам прямо: не верил я, что евреи по-настоящему драться будут, а теперь по-другому думаю. Старшему лейтенанту Виленчику говорил, вам говорю и другим повторять буду. Но если честно – такие боевые, как вы, мне и раньше попадались. И в них я сначала сомневался, зато потом они себя показали. Жаль, погибли оба. Одного Григорием звали, – Игнатьев посмотрел на Марголиса, чьё имя он запомнил, просматривая сводку, – другого – Михаилом. Михаил Гольдштейн из Риги. Его я на Волхове потерял.

Юда слушал вполуха. Он всё ещё переживал Гришин рассказ и вначале никак не отреагировал на произнесённую Игнатьевым фамилию. Мало ли среди евреев Гольдштейнов! И всё же что-то зацепило Юду, и он переспросил:

– Из Риги, товарищ майор? У меня там племянник был, Михаэль Гольдштейн.

– Да? – с интересом отозвался майор. – Рыжеватый такой, немецкий знал? Отец – доктор?

– Он! – выдохнул Айзексон. – Что с ним?! Убит?!

– Сам я этого не видел, сержант. Тебя как звать-то? Напомни-ка мне.

– Юдель, товарищ майор.

– Вот что, Юдель. Обманывать не стану. И утешать не буду, скажу как солдат солдату. Когда из окружения выходили, он со мной рядом шёл, а потом отстал: всё кого-то искал. Любовь у него была, сестричка из санбата. Её-то он и высматривал. Ну, а дальше юнкерсы налетели, и так рвануло, что разбросало нас в разные стороны. Деревья горят, кругом геенна огненная – мать родную забудешь. Собрал я потом десяток живых, а Михаил пропал. И многие с ним. Не зря то место долиной смерти прозвали: там наша Ударная и сложила кости, – Игнатьев спохватился, что говорит лишнее: о его пребывании во 2-й Ударной армии не должен был знать никто. – Одним словом, крепись. И думать не мог, что дурную весть тебе принесу. Всё, братцы, надо идти. На минуту к вам заскочил. А наградные на вас оформлю сегодня.

Майор действительно спешил. Воспользовавшись тем, что его вызвали в штаб дивизии, он на обратном пути заехал в медсанбат повидать Эсфирь, но той было не до него. Она вторые сутки стояла у операционного стола, не снимая окровавленного передника.

Так они и не поговорили. Эсфирь по-прежнему отказывалась сообщить мужу правду, и это злило майора. Он давно уже считал её своей женой. Отговаривалась Эсфирь тем, что с мужем – начальником партизанского госпиталя в смоленских лесах – у неё нет постоянной связи. Покрутившись у входа в операционную, Игнатьев стукнул кулаком по обшивке полкового «виллиса» и крикнул водителю:

– Трогай!

Хотя до войны Юда Айзексон не отличался большой любовью к родственникам Дины, рассказ майора добавил горечи. Михаэля он помнил смутно. Видел его, когда приезжал в 40-м году в Ригу за тёщей. К Эстер Юда относился хорошо, а Залман его раздражал. Теперь это было неважно. Дины нет, её родных тоже. Канули в бездну, как вся прежняя жизнь. Только шурин Давид остался и будет живым укором, если он, Юда, доберётся когда-нибудь до Страны Израиля. Туда, куда стремилась Шейна, и где живёт её сестра, которая о судьбе своей семьи ничего не знает. И сам Юда не знал и знать не мог, что зачисленный майором Игнатьевым в покойники Михаэль Гольдштейн жив и находится в данный момент в 67-й армии Ленинградского фронта. Судьба распорядилась так, что он вернулся в ту же дивизию, в составе которой в январскую стужу карабкался на обледенелый левый берег Невы. Доехав в теплушке до Новой Ладоги, Михаэль потратил много времени, пока с трудом разыскал Управление контрразведки Ленинградского фронта – СМЕРШ.

Полагая, что вызов в такое место мог организовать только Рейниекс, Михаэль ожидал увидеть своего кронштадского спасителя, но рассматривавший документы Михаэля капитан отложил бумаги в сторону и воззрился на никому не известного младшего лейтенанта.

– Военный переводчик? Так?

– Так точно, товарищ капитан!

– А почему к нам, когда в полках разведчиков не хватает, а ты по-немецки шпаришь?

Ответа у Михаэля не было. Он лишь догадывался, благодаря кому стоит сейчас перед этим явно что-то задумавшим капитаном.

– Тебя вызвал сюда, – продолжал капитан, подтверждая догадку Михаэля, – заместитель начальника СМЕРШ полковник Рейниекс. Но здесь его больше нет. Отозван в распоряжение товарища Абакумова.

Это был удар.

Оказаться в такой организации без знакомых людей, без поддержки? И ещё этот капитан!

Настроен явно недружественно.

Михаэль понятия не имел о том, кто такой Абакумов, не знал, что речь идёт всесильном начальнике Главного управления контрразведки, но догадался, что капитан говорит о каком-то важном чине.

– Поэтому, – закончил тот, – откомандируем тебя сейчас на передовую. В строй. У нас тут не синекура.

Михаэль не сомневался, что внимательно изучавший его бумаги чекист видел заключение медкомиссии госпиталя, но сознательно игнорирует запись о нестроевой службе. И всё же… Рейниекса нет, и лучше в этом месте не задерживаться. Мало ли что? Всплывёт кронштадтская история или преданная и про́клятая вторая Ударная армия. А передовой после Таллина, Нары, долины смерти и ледяной Невы он не боится. В строй, так в строй. Нога? Ничего, он уже привык. Как-нибудь справится. И всё-таки удивительно. Неужели им не нужны знающие немецкий? Или капитан от скуки решил поиздеваться над «еврейчиком»? Последнее Михаэль уже испытал.

– Что замолчал? – подал голос капитан.

– Есть, товарищ капитан, – козырнул Михаэль, – явиться на передовую!

Неожиданно капитан улыбнулся.

– Молодец! – одобрительно кивнул он. – Первое испытание выдержал. Ладно, видел я, что эскулапы о тебе написали. Где ранило? При прорыве блокады?

– Так точно!

– Хватит уже к голове тянуться. Отвечай нормально. Орден, медаль, три ранения, немецкий – всё подходит. Посиди в коридоре пока, а я зайду к начальнику.

В коридоре Михаэль уставился на плакат, призывавший к бдительности и ещё раз к бдительности. От сердца отлегло. Не такие уж страшные эти чекисты. По крайней мере – не все. Одолевала усталость, клонило в сон. Капитан задержался у начальника, и Михаэль мечтал об одном: добраться до койки, до нар, до чего угодно, лишь бы лечь. Он не сразу уловил, что в комнате, куда зашёл капитан, разговор идёт на повышенных тонах, а вскоре дверь распахнулась, и в коридор выскочил багровый от гнева подполковник.

Он остановился перед Михаэлем, и тот растерянно поднялся, прикладывая руку к пилотке, чтобы доложить о себе, но подполковник не дал ему заговорить. За его спиной молчал смущённый капитан.

– Вот значит как! – голос дюжего подполковника неожиданно оказался высоким и срывался на фальцет. – Все на передовую, а Гольдштейн местечко себе тёплое подыскивает (на слове «местечко» подполковник сделал ударение). Только мы не обоз и не интендантская служба, и таких, как ты, на фронт отправляем…

– Я был на фронте, товарищ подполковник. И сейчас после ранения.

Больше всего Михаэлю хотелось врезать по массивной челюсти подполковника, где уже намечался двойной подбородок. Вложить в удар все навыки, приобретённые в боксёрской секции общества «Маккаби». Но нужно было сдерживаться. Не давать этому явному юдофобу повода для расправы.

– Я ваш еврейский фронт знаю, – подполковник не стеснялся в выражениях. – Может, скажешь ещё, что в атаку ходил?! Где награды купил, на каком базаре?!

Михаэлю казалось, что ему снится плохой сон.

С такой неприкрытой пульсирующей ненавистью он не сталкивался давно. Игнатьев в начале знакомства?

Насмешка, грубость, злость – что угодно, только не ненависть. Лейтенант госбезопасности Усатенко в Кронштадте, тот не притворялся. Действительно ненавидел. Или Николай Парфенов. Вот и подполковник такой же.

Вмешавшийся капитан попытался смягчить ситуацию.

– Товарищ подполковник! Награды у парня настоящие. И ранение тоже. Немецкий у него родной.

Капитан хотел как лучше, но последнюю фразу ему не следовало произносить. За неё немедленно ухватился подполковник.

– Как это родной?!

Капитан понял, что брякнул лишнее.

– Родной, – угрожающе повторил подполковник. – Та-ак… Ну и как ты это объяснишь? – неожиданно спокойно обратился он к Михаэлю.

– Еврейская интеллигенция в Риге: врачи, инженеры…

– Плевать мне на твою интеллигенцию! – снова повысил тон подполковник. – Я о тебе спрашиваю!

– В семье говорили по-немецки.

– Вот оно что! Так и думал! Значит, уже тогда Гитлеру сочувствовали…

– Товарищ подполковник, – с отчаянием в голосе возразил Михаэль, – ну как можно сочувствовать тому, кто убить тебя хочет?

– Вы всё можете, – оборвал подполковник. – Отца и мать продадите…

– Товарищ подполковник! – опять вмешался капитан. – Младшего лейтенанта Гольдштейна к нам полковник Рейниекс вызвал.

Не окончивший фразу подполковник остановился на полуслове и выразительно посмотрел на капитана.

– Ты мне уже говорил это, Молчанов. Рейниекса отозвали.

– Не просто отозвали, а на повышение.

Подполковник дёрнулся так, словно по нему прошёл ток.

– Откуда знаешь?

– Все знают. Я думал, и вы тоже… Сам Рейниекс об этом говорил.

Даже если б капитан Молчанов хотел намеренно досадить подполковнику, худшей новости, чем эта, он сообщить не мог. Рейниекс не только обошёл подполковника Шмелёва в звании. Он был его заклятым врагом с тех пор, как в страшные сентябрьские дни сорок первого года отправил находившегося у него в подчинении лейтенанта госбезопасности Усатенко на Пулковские высоты, где советские части из последних сил сдерживали рвущихся к Ленинграду гитлеровцев. Усатенко был не просто подчинённым, но родственником Шмелёва, племянником жены. Из-под Пулкова он не вернулся.

Подполковника захлёстывали эмоции. Еврейчик в его руках, а они так и чешутся. Это знание немецкого по-разному истолковать можно: состряпать заковыристое дельце, и молодчику не выпутаться. Но Рейниекс, Рейниекс! На повышение пошёл? Уж не генералом ли стал? С таким связываться нельзя. Со всеми косточками перемелет…

Не скрывая досады, Шмелёв вернул Михаэлю документы:

– Если через полчаса увижу тебя здесь – пеняй на себя. Молчанов, выпиши ему сопроводительную.

В кузове попутки Михаэль развернул бумагу.

«Не соответствует требованиям. Для службы в СМЕРШ(е) не подходит. Направляется в 67-ю армию», – прочитал он ровные, выведенные почти каллиграфическим почерком капитана Молчанова строки. На прощанье капитан крепко пожал Михаэлю руку, но в полном соответствии со своей фамилией ничего не сказал.

 

--------------------------------------
  ¹ Литовские повстанцы-националисты. Носили белые повязки.