• ЛИ-2024-№40

КАКИЕ ГОРЕСТИ, СКАЖИ МНЕ

 
*  *  *
Привычно, как больничное сиротство,
терпеть чудачества и сумасбродства,
слепого века, позабыв о сне.
Двуострая обида, стыд испанский…
Кроваво-кружевной, викторианский
лоскут небесный вывешен в окне.

Кто будет жить и что ещё случится,
когда на стену ртутный свет ложится,
на самый край, на северный торец
ложится свет, какого нет в природе,
внезапный, как хирург в линялой робе,
что к нам, не спавшим, выйдет наконец?

*  *  *
Какие горести, скажи мне,
нас обжигают и гнетут?
Автомобильный мост двужильный
слегка пружинит, как батут,
дрожит сквозь шкуру носорожью
и странную имеет власть –
с его нетерпеливой дрожью
не дай нам, господи, совпасть,
не дай остановить вожденье
чужим попыткам поперёк,
не дай замыслить восхожденье
сквозь огражденье, между строк…

*  *  *
Почему я на ваши звонки отвечаю,
посреди круговерти своей привечаю,
в тесноте, маете, мельтешеньи и страхе,
как сигнальный фонарик, мигая во мраке?

Абонент недоступен – как будто в избытке
нам отпущены робкие эти попытки
и мельканье чужого фонарика тоже,
что некстати слепит, понапрасну тревожит.

*  *  *
Когда неслышно мы уйдём,
сойдём на неприметной станции –
храни того, кто за стеклом,
растерянный, один останется…

Чего не сделаешь любя –
всё ждали, поднимаясь засветло,
неисправимого тебя,
нетерпеливого, глазастого,
лечили тёплым молоком,
пророчили, переиначили
любви шершавым языком,
сухими травками кошачьими.

Но не воздастся по делам
притихшим нам, любившим без вести, –
нам притулиться по углам,
краям, где не хватило резкости
на фото, далее везде,
расплывчатым, воды не пить с лица,
но в этой скорбной череде
спасти, перед тобой протиснуться...

*  *  *
Мы в первый день отыщем гвоздь,
приладим осторожно –
на гвоздь, забитый вкривь и вкось,
пейзаж повесить можно.

Потом скользнёт твоя рука,
к душе прибавив тело,
и вот на выдохе слегка
окошко запотело.

А в день творения седьмой
недаром нам даётся
садовых ящиков с землёй
унылое сиротство.

Ведь тем, кому не повезло,
им тоже место надо,
где – что бы в землю ни легло –
весной взойдёт рассада.

*  *  *
Не успевают неотложки
к тому, кто сам себя дурачит,
в те холостяцкие берложки,
где потолки по мне заплачут,
где мы встречаемся так редко,
чужие сердцем и рукою,
любовь, как горькую таблетку,
упрямо пряча за щекою.

И только стёртые ступени –   
по ним наверх мы крались тихо –
из наших жалких воскресений
укажут мне последний выход.

*  *  *
Пасмурно, пестро и непонятно,
росчерк фары, улицы мокры –
словно Роршаха цветные пятна,
отблески того, что там, внутри.

Как с листа, сомнения и драмы,
двадцать лет сердечной чепухи –
в тени от креста оконной рамы,
в пене на поверхности реки.

Пенится вода, река мельчает,
жест прощальный – пена на волне –
ничего совсем не означает,
ничего не скажет обо мне…

*  *  *
пора - подбросите, водитель? –
за прошлое благодарить,
и на мосту остановите –
на парапете покурить,
где вечно курит, кто сорвался
в ночной проём – пошли вы все! –
и навсегда припарковался
на бело-алой полосе,
сперва носком сбивая наледь,
с привычной наледью в груди…

но мой водитель мне сигналит,
и мост остался позади.

*  *  *
Ночь-подружка, пьянчужка, чудачка, сестра,
мы опять зависали с тобой до утра
и слонялись в обнимку, счастливые в дым,
по заветным, запретным местечкам твоим.
Не сыскать после нас ни следов, ни улик,
лишь подруги-луны молодящийся лик –
сквозь дневной макияж, как иголка в яйце,
проступает бравада на бледном лице.

Наш сиротский приют – недосып вековой,
мы годами ныряем в него с головой.
Там от шуток чужих не придётся грустить,
не придётся пути к отступленью мостить,
по которым в конце одинокого дня
я уйду, и никто не проводит меня.
Только пальма-подруга, пустынный изгой,
там ступает упруго небритой ногой...

*  *  *
Где каждое слово неважно,
слоится в руке, как слюда,
мы там очутились однажды
не вовремя и навсегда,
на тихих окраинах ветхих,
в оборванных кем-то краях,
где далее только пометки,
чужие значки на полях,
где домики, словно вагоны,
загнали на путь запасной,
и ветер, и зной, и промзоны
певучий забор жестяной.

Там все, что заучены в детстве –
на стенах, в корявых стишках –
те напрочь забытые тексты,
немые на двух языках.

Поделиться