• ЛИ-2024-№40

Недавно запретили брать на промку DVD-плееры и радио. То есть занести их на рабочее место можно, а вынести обратно в отряд – нет. И опять из-за наркобратии – они затаривали приемники и плееры с наркотой и так тасовали отраву по тюрьме. Естественно, кто-то из штатных стукачей сдал этот трафик. Поначалу на выходе из промзоны сотрудники с отверткой раскручивали аппаратуру и осматривали радио-потроха, но им это быстро надоело. Проще запретить.

Досадно. Семь часов монотонного однообразия – свертывания бумажных конвертиков-бривок – я скрашивал музыкой в наушниках. Всегда брал с собой на работу два-три диска и отключался от окружающего производственного и прочего балагана. Так же, как и в бараке я отгораживаюсь от камерной суеты, когда пишу или читаю.

В здешней тюрьме найти записи со своей музыкой непросто. С воли ничего не заходит – компакт-диски пару лет назад перестали пропускать в передачах, когда поймали при их проверке порнуху и ролики с публичными казнями, снятыми радикальными исламскими группировками. Разрешено заносить только семейные видео – свадьбы, домашние посиделки и другие безобидные любительские съемки детей, родственников и друзей. Новые пластинки с фильмами и музыкой можно купить во время книжной ярмарки, которая бывает раз в полгода. Но выбрать там что-то по моему вкусу удается очень редко. В основном привозят израильскую эстраду, всевозможную попсу, рэп и транс. Мой любимый старый добрый рок и джаз среди местной публики не котируется. Правда, иногда в развале можно выудить пластинки с симфонической музыкой.

Любителей рока и джаза тут можно пересчитать на пальцах одной руки. Мы обмениваемся друг с другом дисками, а когда кто-то освобождается, то его коллекция достается по наследству тому, кто первый ее застолбит. Об этом договариваются еще задолго до «звонка», и бывает, проходят годы, прежде чем какой-нибудь альбом LED ZEPPELIN или ROLLING STONES станет частью твоей фонотеки.

При большом сроке ностальгия обостряется – старый фильм, телепередача или знакомая музыка моментально уносят тебя из тюремных стен в те счастливые времена, когда ты был свободен и безмятежен. Иногда даже слеза может прокатиться по щеке – то ли сожаления об упущенном слеза, то ли сентиментальная. В такие минуты невольно начинаешь оглядывать и оценивать всю свою жизнь, то, кем был, мог стать, на чем стоишь ныне, и каков настрой на остаток своих земных дней.

Музыка глубже слов. Если музыка прекрасна – нам не то, чтобы хорошо, мы ощущаем какую-то глубокую истину. Она таинственна, полна значений, которые не выразишь в словах. Нам, нынешним, кажется, что музыку придумали позже слов как украшение, но я думаю, что было иначе – речь развивалась от музыки. Песня – не приукрашенные стихи, стихи – не приукрашенная проза. Проза – это затвердевшие стихи, а стихи – затвердевшая песня.

Я заразился рок-музыкой в самом юном возрасте. В 80-х годах рок в Советском Союзе смело можно было назвать молодежной революцией. Ребятам с гитарами, задыхающимся в системе тотальной лжи и фарисейства, удалось создать очень яркое и честное явление культуры. Русский рок для очень многих стал глотком свежего воздуха, островом спасения и дорóгой к вере в Бога.

К сожалению, как и на Западе в конце 60-х годов, судьба этой молодежной революции оказалась печальной. Сначала окученный и прирученный КГБ, потом развращенный признанием и деньгами, русский рок, я думаю, кончился как явление с концом «перестройки». Немало лидеров этого движения спилось, сторчалось, ушло в мир иной. Как шутил один мой знакомый старый рокер: «Мы тогда с дикой радостью поменяли лозунг Ленин-партия-комсомол на секс-наркотики-рок-н-ролл».

Уже когда я сам пришел к вере в Бога, пожил в монастыре и на таежном скиту с монахами, мне попала в руки книжка «Беседы о вере и Церкви» митрополита Антония Сурожского, где он говорит о своем отношении к музыке, и к рок-музыке, в частности. Меня поразило, насколько совпадают его рассуждения с моими недодумками о влиянии музыки на человеческую душу. Эта книга каким-то чудом залетела ко мне в одиночную камеру штрафного изолятора мордовской интерзоны, где любое чтиво было на вес золота.

Вот что я выписал тогда припрятанным пастиком от авторучки на клочке туалетной бумаги:

«Во всякой вещи – будь то классическая музыка, будь то рок – есть риск, что ты не слушаешь музыку, а пользуешься ею для того, чтобы как бы опьянеть, одурманить себя. И в этом смысле не только музыка, а всё, что извне на нас влияет, может нас как бы вывести из себя, опьянить. Этого не надо допускать. Надо сохранять в себе трезвость, так как, если потеряешь себя, в музыке или в чем бы то ни было, – потом себя не найдешь, может быть.

Мне кажется, что рок-музыка играет такую роль для очень многих. Я это вижу постоянно. Но в то же время я вижу людей, которые слушают классическую музыку часами и часами только для того, чтобы забыться; они не музыку слушают, они стараются забыть свою жизнь, свои трудности, страхи, ждут, чтобы музыка их унесла от них самих. Они не музыку воспринимают, а себя как бы уничтожают. Поэтому будь то музыка или что бы то ни было, что тебя “выводит из себя”, надо знать момент, когда пора сказать себе: “Довольно!”».

 

Этому самоконтрольному «довольно» я толком не научился и до сей поры. Я всегда, сколько себя помню, уходил во что-нибудь с головой, без огляда себя со стороны. Робингудство с его кажущейся независимостью, мнимым благородством, бесшабашностью, долго подогреваемое безнаказанностью, в какой-то момент смешало у меня понятия добра и зла. Я не заметил, как натурализовался в обыкновенного преступника. Итогом – заслуженная тюрьма. И слава Богу – иначе вряд ли избежал бы окончательной потери лица, так и пер бы под кайфом в сумерках своего сознания по широкой автостраде в ад…

А знакомые мелодии полюбившихся еще в отрочестве выдающихся рок-музыкантов, теперь, в этих стенах, стали мне маленькой радостью, отзвуком истинной свободы, лекарством от хандры, родником бодрящих дух воспоминаний.

 

ЖИЗНЬ

 

Пятнадцать лет за решеткой, в неволе. Это был мой сознательный выбор – криминальная дорожка, а нынешний срок я вообще сам себе организовал, своими ногами пришел в тюрьму. Эти пятнадцать лет – довольно приличный кусок жизни, причем жизни изолированной, в системе правил и нравов, напрочь лишенных красоты, добра и благочестия.

Тут и стареть начал. Замечаю это не столько по физическому состоянию организма, сколь по неотступному желанию вновь и вновь прокручивать в памяти всю свою жизнь, дать оценку всему содеянному. Главным стремлением, мечтой – все более настойчиво становится тихое место уединения и покоя. В прежние срока я строил планы, обдумывал и готовил варианты того, чем буду заниматься после выхода из лагерных ворот, старался приобрести какие-то знания и навыки, которые мне могут пригодиться на воле. А сейчас прошлое, прожитое занимает меня больше, чем будущее. И все чаще задумываюсь о своем смертном часе.

Болезнь и смерть зависят не только от физических причин, от бактерий и патологии, но также от всего того, что разрушает нашу внутреннюю жизненную силу, от того, что можно назвать отрицательными чувствами и мыслями, от всего, что подрывает внутреннюю силу жизни в нас, не дает жизни свободно изливаться чистым потоком.

Начав писать, я предложил себе разобрать не только внешне, но и внутренне всё, что в моих взаимоотношениях с людьми, с самим собой, с обстоятельствами жизни было «не то», начиная с настоящего времени.

А при успехе выправить все или хотя бы главное в настоящем, идти дальше и дальше в прошлое, примиряясь со всем и со всеми, развязывая всякий узел, вспоминая все зло, примиряясь через покаяние, через приятие с благодарностью со всем, что было в моей жизни.

А жизнь-то была совсем нелегкая. Я хочу сейчас, пока еще достаточно бодр и здрав, а не лежу в постели, ослабев настолько, что не в силах сам держать ложку, обнаружить, что жизнь зависит не только от тела, что я – не только тело, хотя тело – это я; обнаружить в себе нечто такое, чего не может уничтожить смерть тела.

 

Когда мы молоды, нас увлекает наша сила, наше участие в жизни, наша реальная или мнимая способность строить жизнь, и поэтому мы сосредоточены на себе, на крепости своей, на возможностях своих. Потом проходят годы, и мы уже встретились с тем, что жизнь не гнется, что жизнь сопротивляется нашим усилиям, что она ставит свои требования, что она не сдается, что не сдаются и люди вокруг нас, потому что они тоже хотят гнуть жизнь и строить ее по-своему, а не по-нашему. И мы тогда жестеем; но жестея, мы продолжаем быть сосредоточенными на самих себе: мы должны устоять, мы должны победить, мы должны продолжить свой путь – и опять не видим ни жизни, ни людей вокруг себя, проходим мимо каждого и всех, мимо каждого события. Потом, может быть, вспомним, а когда оно перед нами раскрывается, разверзается, мы его даже не видим, мы только смотрим, что в нем есть такого, что можно использовать, или что в нем для нас опасно, страшно, вредно.

А когда стареем, тогда начинаем или горько вспоминать то, что было, и с горечью думать о том, что могло бы быть, или уходим в себя и делаемся уже вполне для других бесплодными.

Жить – значит различать, ценить и выбирать; кто этому не научится, тот, по выражению Ивана Ильина, будет засыпан пылью жизни. Все ничтожные мелочи нашего существования – все эти несчастья, низменные и пустые «обстоятельства» жизни, которые желают иметь «вес», а на самом деле лишены всякой значимости, вся эта праздность, все эти засыпающие нас пошлости, которые претендуют на наше время и на наше внимание, которые раздражают нас, возбуждают и разочаровывают, развлекают, утомляют и истощают, – все это пыль, злосчастная и ничтожная пыль жизни.

У Бродского есть такие строки:

 

Не в том суть жизни, что в ней есть,

но в вере в то, что в ней должно быть.

 

Думаю, что каждый человек имеет определенную ступень достижимого для него совершенства. Всю жизнь свою он созревает, восходя к этой ступени; всю свою жизнь он зреет к смерти. И земная смерть его наступает тогда, когда ему не дано подняться выше, когда ему нечего больше достигать.

Как говорил оптинский старец Амвросий, Бог только тогда прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность, или же когда не видит никакой надежды на его исправление.

Хотя с этим его утверждением можно было бы и поспорить.

Я хочу верить, что буду отозван так, как если бы я созрел для этого, как если бы я оказался достоин приобщиться новому, ныне для меня невообразимому, сверхземному – чтобы воспринять его неким внутренним, непосредственно-интимным способом.

Всё, что я упустил, утратил, все, что я как чувственно ограниченное земное существо не сумел воспринять, и в чем я смутно предчувствовал невыразимое в словах…

А жизнь лагерная продолжается.

Впереди еще десятка.